Она не была старой и потрепанной физически. Просто внутренние ощущения почему-то в ней сразу постарели, сморщились старушечьими морщинами, покрылись пигментными пятнами старческих родинок на коже ее восприятия окружающего мира.

     Со стороны все было как и вчера, позавчера и раньше. Никто не замечал вокруг этого постарения, а она молчала от этого вдруг нахлынувшего понимания, потому что ей стало как-то сразу страшно. Страшно от того, что она кончилась сама по себе, кончилась раньше, чем сама того ожидала. И от этой прибежавшей преждевременности ее охватил страх, панический и удушающий, схвативший ее за горло цепкими, звериными пальцами непролившихся слез.

      Она по-прежнему стояла на своей полке. При уборке ее приподнимали и вытирали под нею пыль и привычно ставили на старое место. Место ее пребывания постарело вместе с нею, но оно не сморщилось, а просто стало меньше замечаться окружающими, и поэтому обветшало отсутствием внимания и редкостью взглядов в ее сторону. 

       Крепкие добротной кожи ботинки и удобные проверенные туфли стояли рядом и вели с нею дружеские, непринужденные беседы. Не было в них непонимания, ведь они так давно были рядом, столько уже знали друг о друге, но они уходили туда, в мир, а она оставалась их ждать. Она не упрекала судьбу, у каждого своя линия пути, свое предназначение, и поэтому она провожала их взглядами и встречала их возвращение улыбкой. Но с недавних пор она стала замечать, что какой-то ее вопрос оставался без ответа, как бы пропущенный и незамеченный в общем разговоре, разговор мог оборваться потому, что кто-то из них «отвлекся» или как-то сразу стал «занят» чем-то другим. Ее молчаливое обижание еще чувствовали и заметив, дружески улыбались и говорили: Ну чего ты выдумала, все хорошо, просто ты стала слишком мнительной.

        Когда новая туфелька своим молодым задиристым каблуком слова наступала ей на ладошки, ей было больно, но не от того, что это самонадеянное создание сделало, юность жестока своим максимализмом, а от их слепоты, от их дружеского безразличия к ее боли.

         Самым горьким для нее открытием было то, что она не находила в себе сил сменить полку, потому что заново начать открывать душу ей было уже тяжело, как таскать неподъемное бревно.

       И тогда она успокоилась и выдохнула : Я останусь, мое место здесь, и пусть меня сотрет время…